78 - Страница 124

124

Мы оба были достаточно взрослыми, чтобы поддерживать подобную близость, и не называть её по имени.

У меня не было иллюзий на его счёт. Большую часть времени он пребывал в депрессии, был болезненно самолюбив, амбициозен и необоснованно похотлив. Он предпочитал отдыхать среди грубо нарисованного пейзажа, где вместо солнца — розовая таблетка, под ногами зелёная трава и коричневые грибы, а рядышком протекает небольшая река белого порошка, и сам он обозначен условной фигуркой — кружок, овал, четыре палки, обязательно сигарета во рту (рот, стало быть, тоже есть, и нос, и глаза, а вот признаки пола отсутствуют).

В остальное время, между депрессией и бед трипами, это было большое, доброе, пугливое, сильное и очень красивое существо — примерно как олень, но лживое, что обуславливалось не столько испорченностью натуры, сколько трусостью.

И всё-таки я, — молча, неназываемо, вопреки здравому смыслу, — я его любила.

* * *

С некоторых пор он всё время очень занят, с прошлого четверга мы не виделись. И вот он освободил для меня вечер, и я пришла в гости. Как будто по делу — принесла новый плагин для фотошопа. Позади у него трудный день, и ночью намечалась срочная работа, поэтому я старалась быть всего лишь нежной.

Он лежал поперёк кровати, прикрыв глаза, а я осторожно прикасалась к его лицу, чувствуя, как под пальцами уходит напряжение мышц, разглаживается складка между бровей, веки перестают дрожать и судорожно сжатые челюсти расслабляются, и губы становятся мягкими и приоткрываются так, что можно наконец поцеловать. Ну вот, ну вот. Но я не целую, я спрашиваю:

— Что душа моя, что? Скажи мне.

Он никогда не мог устоять против тихого страстного шепота: «скажи мне, скажи» — слишком стеснялся говорить раньше, и сама возможность, закрыв глаза, рассказать всё, вообще — всё, — возбуждала.

На этот раз он молчал долго, слишком долго, и я испугалась. Обычно, он чувствовал себя дерьмом, когда заказчик снова и снова не принимал картинку. Или очередной галлюциногенный марафон затягивался на неделю. Или не удавался случайный секс (ну ещё бы, мы слишком далеко зашли друг в друга, чтобы какая-нибудь неподготовленная девочка смогла ему дать, как следует, как я его приучила). В таких случаях он исчезал на несколько дней, работал или просто пытался «побыть один», чтобы вернуть себе ускользающее чувство независимости. А потом, конечно, звонил и ждал меня, скорчившись на кровати, и я приходила — и разворачивала его, как скомканную бумагу, стараясь не повредить, а только разгладить, распрямить складки и заломы.

Но сегодня было что-то другое, и я снова спросила:

— Что-нибудь случилось? Не пугай меня, пожалуйста. Я очень боюсь тебя потерять, безумно. Ты вот молчишь сейчас, а я успела такого напридумывать себе… Может, у тебя живот болит или ещё что, а у меня уже сердце выскакивает.

Он поднялся, подошёл к шкафу, достал белый пакетик и жестяную, до невозможности стильную банку для сахара. Высыпал на блестящую крышку немного порошка. Выровнял дорожку пластиковой визиткой («блядь, они мне только для этого и нужны») и вдохнул через обычную коктейльную трубочку свою порцию «скорости». Остаток собрал пальцем и втёр в дёсны.

Я ждала. Он прикрыл глаза и прислушался к себе. Потом сказал:

— Вот ведь, хуйня какая. Я влюбился.

Я дурочка такая. Самоуверенная дурочка. Наверное, целую минуту ещё надеялась, — он хочет сказать, что любит меня. За те месяцы, пока мы знакомы, он никогда не говорил о любви, потому что это «слишком громкое слово, понимаешь?» Ну и ладно, я не люблю форсировать события: «я хочу тебя, мне плохо без тебя, мне хорошо с тобой» — это почти то же самое, просто он пока не понял. И сейчас я подумала, что он опять подавился признанием и пытается мне вот так по-дурацки сказать — я люблю тебя.

— В кого? — дурак, скажи «в тебя», и всё ещё можно будет исправить.

— Ну, она учится в… — дурак, дурак…

— Она красивая?

— Нет. Не знаю. Не такая, как ты. У меня так впервые. До этого столько раз думал — вроде влюбился… а вроде нет…. А теперь, когда она появилась, точно понял, что всё… — дальше можно не слушать.

Я почувствовала не жар, как обычно от пережитого страха, наоборот, к горлу подбирался холод. И больше не было ничего. Не было стандартного, как соль-перец-горчица, набора из обиды, ревности и горечи. Только мгновенная острая боль и долгая медленная печаль — я отчётливо увидела целый океан печали, даже белый барашек различила на волне.

И я стала медленно-медленно отстраняться.

Потому что очень высоко над ним, над океаном, неслись облака, и было солнце. Просто сию минуту я не видела, но уже чувствовала кожей — и тепло, и ветер. Впервые за три месяца стало легко — я больше не боялась его потерять.

— Я тебя всё-таки потеряла.

— Ты что, бросишь меня из-за этого?

— Сам-то как думаешь? Теперь невозможно.

— Фигня, у нас-то ничего не изменилось!

— Я так хотела твоё сердце, жаль, что не судьба.

— Я не хочу никого терять, ты нужна мне, ты мне пиздец как нужна. Я просто не ожидал, не понимаю, как это произошло, уже неделю или дней десять…

А я тем временем оделась, подкрасила лицо (глаза, которые я увидела в зеркале, хотелось бы забыть, или пусть это были бы чужие глаза, какой-нибудь актрисы вроде Вивьен Ли, но не мои, не мои, пожалуйста!) и слила пару файлов со своей флэшки в его компьютер. В конце концов, я же обещала.

Потом он проводил меня к метро, молча и очень быстро. Я некоторое время искала карточку, нашла, коротко поцеловала его куда пришлось (пришлись губы), сказала «счастливо», улыбнулась и прошла через турникет.

124