78 - Страница 93

К оглавлению

93

— Спасибо, сеньор Лагоса.

Как жаль, что в комнате нет зеркал.

— Спасибо, они точь в точь такие же, как те, что рассыпались.

Она поворачивается так и эдак, сожалея, что я такой странный, и не держу в спальне зеркала.

— Ты можешь сегодня не оставаться на ночь.

Каролина кивает, как мне кажется, радостно и поспешно.


Сегодня деревенская бабушка занята. Она ходит по двору и собирает цыплячий пух. Иногда попадаются и перья, ведь цыплята уже подросли. Лучше всего, когда перья выдраны с кусочками кожи в какой-нибудь петушиной драке. Обрывки ссохлась, но их легко размочить. К утру наберется достаточно. Бабушка размочит эти клочки, и перья, и пух, и сошьет мне новую кожу.

Принцесса Мечей

Символизирует бунт, при гадании обычно советует взбунтоваться, пойти на конфликт, потому что это единственный способ привести свою жизнь в порядок.


В неблагоприятном окружении может предупреждать, что зреет бунт против вас. Впрочем, как правило, тоже очень освежающий.


Если карта указывает на живую девушку, у нее будет жизнерадостный, агрессивный, трезвый, весьма прагматичный ум в сочетании с деликатностью и вниманием к мелочам. В ней удивительным образом сочетаются практическая сметка и мудрость — не житейская, а настоящая. Ссориться с нею опасно, потому что в ее арсенале немало интересного оружия. От дипломатического умения ловко подтасовать факты в свою пользу до спосбности искусно раздуть скандал на пустом месте. Строго говоря, Принцесса Мечей прекрасна именно в битве с остальным человечеством, поскольку словно бы специально для этого создана.

Но главная формула ее силы звучит так: хочешь быть счастливым — будь. Это в ее случае не просто слова. Принцесса Мечей властна над своим (и чужим, но это менее удивительно) настроением. То есть, действительно способна изменить его по собственному желанию, буквально за несколько секунд.

Марат Марцион
После

Ревет труба, и мы встаем и движемся на свет.


Мы движемся на свет и всполохи и слышим пение арф и скрежет зубовный, зовущие нас из-за горизонта; и мы слышим их попеременно, и к этому невозможно привыкнуть. Но мы все же привыкаем.


И хотя нас тысячи и тысячи, когда мы идем, всем хватает места, а когда кто-то останавливается, его никто не толкает в спину. Мы редко останавливаемся — ведь теперь никто не чувствует усталости. Однако мы можем испытывать любопытство — и поэтому я порой прислушиваюсь, о чем говорят идущие.


Мы немного беспокоимся, говорят одни, мы сделали столько ошибок. Но все же нам, должно быть, простят наши грехи — ведь мы хотели только хорошего.


Нас перестанет мучить неизвестность, говорят другие, к добру ли, к худу, но теперь — уже скоро — мы наконец-то все узнаем.


Теперь-то все они узнают истинное положение вещей, говорят третьи, возможно, их не будут карать слишком строго, но они поймут, что мы были правы, а они ошибались.


Я не говорю ни с первыми, ни со вторыми, ни с третьими. И я иду в стороне от всех, иду один.


Я иду один, но в конце концов нахожу ее, хотя точно не знаю, искал ли — и я собираюсь сказать ей об этом, но не успеваю, потому что она говорит, не сбавляя шага и не глядя на меня: я тоже не уверена, что хотела видеть тебя, Жиль.


Я не спрашиваю ее, откуда она знает обо всем; ведь я и сам видел руины того, за что сражался, а потом и руины того, что мне самому не удалось разрушить. Видел уже после виселицы и костра — я, как и многие, коротал века ожидания, используя безумного Агасфера, глазами которого безмолвно смотрят мертвые. Но возможно, у Жанны был, как всегда, другой путь — не она ли смотрела на меня из глаз всех этих детей?


И мы молча идем рядом.


А пока мы идем, земля, кажется, горит под ногами, и порой по ее поверхности пробегают всполохи, выжигая жухлую коричневую траву, а порой из глубин вырываются столбы пламени, пожирающие высокие деревья, но мы не чувствуем ни страха, ни жара.


Почему вы шли за мной, Жиль? — спрашивает она. Зачем вы убивали во имя мое и во славу мою, почему из любви ко мне вы навлекали на себя проклятья и ненависть? Зачем ты убивал детей, Жиль?


Я могу сказать, что я не убивал их — но это все же будет ложью. Я могу сказать, что хотел их спасти, но в этом не будет ни малейшего смысла. Я уже возвел на себя столько, что можно было бы казнить десять тысяч человек. Больше всего я хотел вернуть Жанну, а остальное тонуло в моем помутившемся рассудке; но об этом — как мне сказать ей?


Как мне сказать, что она была, и даже сейчас остается — свет неземной для тех, кто следует за ней, сияние ослепляющее и яростное в минуты перед битвой, невидимое сияние, умиротворяющее и чистое, когда битва позади? Как мне сказать: Жанна, рядом с тобой мы все были убеждены, что тебя коснулась рука Господа, но после мало кто не задумывался о том, кого еще называли Несущим Свет.


И я молчу, и мы идем.


Пока мы идем, мы проходим через брошенные города, и дома вокруг словно плывут в дымке, колеблются в слепящем мареве, хотя на небе нет больше солнца, а потом иногда налетает ветер; и ставшие невероятно хрупкими дома сметает и превращает в пыль, оседающую нам под ноги, но мы не чувствуем сожаления.


Я больше не хочу знать, чьи голоса говорили со мной, говорит Жанна спокойно, я запуталась еще до того, как сожгли мой разум, а затем и мое тело. Чей это был шепот, что я слышала, когда меня бросали в клетку, переломав мне пальцы и заставив задыхаться и плакать от боли? Кто говорил мне: ты должна быть сильной, Жанна, — святые или демоны, или иезуиты, не желающие, чтобы я раскаялась? Кто запретил мне читать Pater noster, пока меня не допустят до исповеди? Я не хочу этого знать, Жиль.

93