78 - Страница 108

108

Вагон покачивается, я сижу на обтянутой красным дерматином скамье, на моих коленях — маленький рюкзак из фиолетовой замши; в рюкзаке — два мандарина и книжка Ольги Седаковой. И от родины сердце сжималось, как земля под полётом орла. Строчки расплываются перед глазами. Третий мандарин я съела для храбрости два часа назад, сонными глазами скользя по окружающим лицам, въезжая на эскалаторе в вермееровский свет, даром, что ли, выбрала столик у окна.

Детали могут различаться, но по мелочи. Меняются люди на скамье напротив, фразы, сказанные до того, как я вошла в вагон; иногда удаётся поймать край силуэта на платформе, взмах рукой, пока дверь не захлопнулась. Бывшее до того размывается чем дальше, тем больше: фрески Альтамиры, живопись Пикассо, степной лук, изогнутый, будто нижняя губа старухи, явившейся королю Конайре, солнце в первый раз за три дня, несладкий кофе с молоком и корицей в избытке, запах табака на расстоянии руки, согнутой в локте, поданное пальто, промокшие ноги, на которых еле держусь, потому что до поручня не дотянуться, а вагон качает, а ещё нужно запрокидывать голову, чтобы видеть лицо собеседника.

Я всякий раз отлично помню эту вставку меж двух экранных помех, даже если остальное осыпается от времени; а если просыпаюсь, сердце ходит, как поршень, вверх-вниз, а губы приходится облизывать от коричного осадка.

Не знаю, рассыплюсь ли пеплом, или медленный огонь погаснет сам собой от недостатка воздуха.

Я возьму эту нехитрую историю и вплету её в какую-нибудь выдуманную жизнь, как звериную морду с жёлтыми глазами — в орнамент на бумаге, потому что лист прячут в лесу, и камень — в груде камней, и перо — в подушке, и слово — в книге, и мышьяк — в чесночном соусе, и кровь — на пурпуре. И тогда, может быть, я снова буду спать спокойно.

— Что ты делаешь, вымокнет же! — Ира засмеялась, фыркнула, выскользнула из объятий, оперлась на бортик ванны и швырнула тетрадь к порогу.

— Нет, серьёзно, классно написано. Не автобиографично, надеюсь?

— Представь себе, именно что. Я помнила тебя все полтора года.

— А почему не звонила, как договаривались?

— Говорю же, сначала не видела особой нужды и соблюдала, как это называется, прайвеси: мне казалось, что в твоём предложении было больше вежливости, чем интереса, — Ира снова опустилась в воду, сладко потянулась и потёрлась щекой о мокрое плечо Максима; он хмыкнул и притянул её к себе, — а потом потеряла листок с телефоном.

Месяц назад они случайно встретились в районной поликлинике: она выписывалась с больничного, а он переоформлял документы на владение огнестрельным оружием. Её платье — синее, суконное, вышитое золотой ниткой, он заметил ещё издали, а когда подошёл ближе, понял, что эту девушку, читавшую про Гильгамеша в очереди к участковому врачу, он уже видел, и видел не в этом городе.

— Я тогда заметил именно платье; мне показалось, что дурной и заурядный человек в таком платье ходить не будет.

— А я в нём, кстати, приезжала в Питер — зимой, ещё до тебя. У меня тогда были чёрные волосы, большие серебряные серьги, и я целую неделю ходила в Эрмитаж — вставило тогда так. И вот сижу я на корточках в зале, где пазырыкские древности выставлены, разглядываю через стекло вождя. Помнишь, там такая сушёная вождиная голова, стоит и щурится грустно и злобно? Его можно понять, я бы на его месте ещё не так щурилась. Так вот, смотрим мы с вождём друг на друга, а мимо идут какие-то парни, приезжие, наверное, а один тычет в меня пальцем и говорит: "Родственники, гы!" Я обернулась, он как-то сразу сник…

— И правильно сник, с тем вождём вы даже в профиль не похожи.

Максим посмотрел на свою ногу в толще зеленоватой воды, задумчиво пошевелил пальцами и потянулся за минералкой.

— Кайф! Слушай, а давай не будем вылезать, а выключим свет и уснём прямо здесь?

— Что ты! Соседи сбегутся.

— Окстись, какие соседи? Под нами — никаких соседей, кроме мышей; это первый этаж, забыла?

Сейчас она действительно забыла обо всём: и о том, что первый этаж, и о затяжном конфликте на работе, и о неумолимо надвигающемся разговоре с Игорем.

— Вообще, — Максим с наслаждением сделал ещё один глоток и передал бутылку Ирине, — я бы с радостью стал какой-нибудь глубоководной тварью. Я в глубине души, наверное, и есть глубоководная тварь.

— Удильщик с фонариком?

— Нет, не удильщик. Я очень интересная тварь, человекообразная, но со многими конечностями. Конечности испускают импульсы вроде электрических, и чтобы что-нибудь конечностью хапнуть, не нужно эту конечность даже тянуть. Так, пошевелить лениво — и всё, что надо, само приползёт.

— Ты станешь тучен, обрюзгл и малоподвижен.

— Фиг вам! Я умею очень быстро и красиво плавать. Но плаваю я только из любви к искусству и ради кайфа, потому что глубоководный аристократ и спортсмен, а не плебей, вынужденный шустрить ради пропитания.

— А я на самом деле — озеро или море, мне однажды такое приснилось. Я умею шевелить волнами, топить корабли и разглаживать камни, у меня песок на дне, а когда сквозь меня проплывает рыба, делается немного щекотно. Нет, не так — я сказала, немного! А самое приятное, когда растёт морская трава…

— Зато у меня — сверхбыстрая реакция, и я умею видеть инфракрасные лучи и ультрафиолет!

— А у меня — всякие сокровища на дне!

— А я умею светиться в темноте! Хочешь, покажу…

… В глаза ударил свет; Ира выскочила из остывшей ванны. Максим уже вычерпывал ковшиком воду с пола, бормоча под нос непечатное. Двадцать минут спустя они сидели на кухне, прихлёбывая кофе; Ира красила ресницы и пыталась не думать о том, что ей скажут на работе, на которую она уже безнадёжно опоздала.

108